«Свернул бы на Восточную уже…». Обладатель «Большой книги» оценил сборник стихов Константина Комарова

Поэт Константин Комаров
Фото: Александр Мамаев

Прочитав сборник, я увидел неточность в аннотации, где есть слова, что «в книгу вошли стихотворения, написанные в 2014—2016 гг.» Не только эти. Есть и несколько довольно старых, и они здорово выделяются. Особенно вот это, ставшее несколько лет назад своего рода визитной карточкой поэта Комарова:

Наплевать, что слова наплывают

друг на друга в усталом мозгу.

Обо мне ничего не узнают,

если я рассказать не смогу.

 

Но не в этом ирония злая

задыхания строк на бегу:

о тебе ничего не узнают,

если я рассказать не смогу.

 

Снова рифмы морскими узлами

я в бессонные строфы вяжу.

Ни о чем — ничего — не узнают,

если я — обо всём — не скажу.      

Это старое стихотворение самое светлое в «Невесёлой личности». Есть в нем юношеская смелость, задиристость в духе Павла Когана… По сути, если не с такими стихами, то с такой целью должен приходить каждый поэт. А иначе зачем вообще приходить?

Но не эту вещь стоит определить как знаковую в книге; она, скорее, служит неким противовесом остальной сотне произведений. Знаковым я бы назвал вот это, судя по всему, недавнее: 

Подняв свое измученное тело,

как из капкана вылезшая мышь,

по Малышева шляясь ошалело,

ты думаешь: все кончено, малыш…

 

Не поняли тебя, не оценили,

прогнав метафизическим пинком…

В унынье ты заходишь в пиццу мию,

заказываешь крылышки с пивком…

 

И ешь, и пьешь, и пожинаешь лавры

беспечного похода напролом,

и веришь в то, что не ошибся в главном,

и брошенному богу бьешь челом…

 

Но, на пустой стакан нахмурив брови,

себя одернешь в нужном падеже:

ты столько лет по Малышева бродишь,

свернул бы на Восточную уже…

Да, герой комаровского сборника «ошалело шляется» по одной и той же улице, сидит, лежит в одной и той же комнате, смотрит в одно и то же окно. (При этом география не так уж важна — те же улица, комната, окно могут быть и в Екатеринбурге, и в Москве, и в Питере…) Он и томится, и жалеет себя, старается понять что-то важное, нечто важное сделать. Наблюдает утекающее время, провожает похожие друг на друга дни… И вышёптывает, выборматывает об этом часто очень сильные, пронзительные (как любили определять когда-то) строки:

Завершившие дело часы

прячут стрелки, как ствол в кобуру.

Дни скулят, как побитые псы,

и хромают в свою конуру,

 

где их ждет невесомая кость,

педигри и другая фигня.

Сновидений серебряный гвоздь

ночь по шляпку вбивает в меня…

Еще:

Память-прачка в кислотном бульоне

замочила исподнее дней,

и покой, чернотой убелённый,

всё прочней обживается в ней…

Для действия приходится прилагать усилия, на которые у героя и окружающих людей сил совсем мало:

И, восставая из постели,

под неба пылью голубой

мы в день идем, как на последний

и нерешительный, но бой.

А смысл «боя»? Смысла и результата нет, да и не могло быть изначально. Финал дня-боя такой:

Но не горит благим предвестьем

над нами светлая звезда,

и подъезжают к нам подъезды,

дрожащие, как поезда.

Томление героя «Невеселой личности» усиливается оттого, что он — поэт. По крайней мере — тут мы, по закону, разделим автора и героя, — таковым себя ощущает… Его томление должно перерасти в настоящее вдохновение. Он готовит себя к этому, подстегивает, подталкивает, но вдохновение, кажется, так и не приходит, а стихотворения рождаются из тоски, смешанной порой то с сарказмом, то с унынием.

Тут можно цитировать и цитировать строки и строфы. Процесс рождения их Константин Комаров явно отлично знает не только по своему опыту, но и по опыту многих других поэтов. Он ведь, так сказать, не чистый поэт, но и литературный критик, литературовед. И создается впечатление, что порой если не ему самому, то его герою этот сопутствующий призванию багаж мешает.

Один пример из десятков возможных:

Метафор полно. Я их, словно пельмени, леплю,

но нет ни одной, что была бы предельно готова

сказать в твою сторону странное слово люблю

и к этому слову уже не прибавить ни слова.

Другой:

Открыт угарный газ сравнений и метафор

и надышавшись им, ты можешь лишь одно:

с помятой койки встать, засунуть ногу в тапок

и завершить себя, не выходя в окно.

А хочется, хочется герою книги выйти. Нет не в окно. Да и в окно тоже, но для того, чтобы зажить иначе, по-настоящему. Найти огонь для своей озябшей, похмельной, бродящей за ним по улицам или валяющейся на кровати Музы.

…всего-то я жирок на попе  

в мечтах пиратских нагулял,  

да в оскоплённом телескопе  

последний треснул окуляр  

 

да рядом мой дружбан по дури  

глотает текстов мумиё  

и все выпрашивает бури  

и не дают ему её.  

Эти строки если и не программные, то, по моему мнению, стержневые не только в книге Константина Комарова, но и в современной русской поэзии. Вернее, смысл этих строк.

По мнению многих литературных специалистов, уровень современной русской поэзии высокий. Но без выделяющихся пиков. Это можно объяснить как раз отсутствием бури. Талантливые поэты двадцати — сорока пяти лет «выпрашивают бури» и чахнут, чахнут, не получая ее.

Поэт очень зависим от мира, в котором он живет, от всех этих не только дружеских или враждебных, любовных отношений, но и социально-политических процессов. Ему необходимо быть вовлеченным в них. Практически каждый русский поэт со времен, по крайней мере, Ломоносова, Тредиаковского, Сумарокова был вовлечен в судьбоносные, переломные события истории.

Обложка сборника стихов Константина Комарова

Не буду перечислять фамилии этих вовлеченных. Стоит копнуть и биографию любого большого и относительно большого русского поэта (да и околорусских как Мицкевич, Шевченко), и томики их стихотворений, чтобы в этом убедиться… Два слова о Серебряном веке.

Уж как далеко от общественно-политических процессов он начинался. Поэтов конца XIX — самого начала XX века заботило совершенно другое. Но на любое дуновение возможной бури они с готовностью отзывались. Вспомним Константина Бальмонта после разгона студентов у Казанского собора. А первая русская революция увлекла этого небожителя так, что он одно время считался чуть ли не вождем революции, вынужден был прятаться за границей…

Годы «реакции», а на самом деле усталого безвременья между революциями вроде бы убаюкала русскую поэзию. Единицы хотели бури и ехали за ней на край света, в Африку, как, например, Гумилев. Но только дунул порыв приближающейся бури в России, все оживились, стали призывать ее, поднимать паруса.

Пусть Октябрьская революция не породила каскада стихотворений у Александра Блока, но чем не поэмы его статьи начала 1918 года — «Интеллигенция и революция» и другие?

Стихия, вот главное для поэта. И настоящий поэт не наблюдает ее со стороны, а бросается в нее. Часто гибнет, но успевает создать то, для чего сам он создан природой.

Довольно камерная буря конца 2011—2012 годов — митинги, «Марши миллионов», аресты, суды, пикеты — заметно тряхнули плато современной поэзии. Но гор не породили. У нас есть и сатирическая поэзия, и гражданская лирика, стихотворная публицистика, правда, в зачаточном состоянии. Этакие узенькие протоки. Основное же русло поэзии медленным, широким, но мелким потоком движется совершенно в стороне от… прошу прощения за повтор этого многим режущего слух и глаз термина… от социально-политических процессов.

Хотя каждый кубический сантиметр этого потока шепчет, заклинает: бури, бури… Этот шепот, это заклинание ясно, порой надрывно, слышится и в книге «Невеселая личность» Константина Комарова.        

Породить бурю поэт вряд ли может. Просить ее, как доказал своей жизнью Михаил Лермонтов, бесполезно. Что же делать поэту во время штиля? Неужели просто ждать, словно герою комаровского стихотворения «Девятое. Январь. Бескровная суббота»? Оно заканчивается, кстати, вот так — и страхом, и надеждой одновременно:

Не страшно умереть, но страшно, умирая,

отдать себе отчёт, что не сошёл с нуля.

За первою волной всегда идёт вторая.

Даст бог, я буду здесь к началу февраля.

Что ж, пожелаю Комарову и многим другим поэтам этой второй волны. Лучше опасные волны, чем разлагающий штиль. И пора, необходимо свернуть с символической улицы Малышева на символическую Восточную.