В Екатеринбурге открылась выставка современного искусства из коллекции Антона Козлова, где среди прочих работ представлены произведения художницы Людмилы Бараниной. Ее яркие, экспрессивные полотна давно стали заметным явлением на российской арт-сцене, а творческий метод художницы вызывает неизменный интерес у критиков и зрителей. В интервью Людмила рассказала о своем пути в искусстве, поделилась мыслями о выставке и раскрыла особенности своего художественного подхода.
— Начнем с базового вопроса: как вы пришли к искусству?
— В этом плане все проще. У меня прямо в детстве родители решили, что я буду художником. Еще в шесть лет отдали в художественную школу. Потом я получила классическое образование, но в современное искусство пришла позже, примерно в 2015 году. Сделала свою первую выставку в Краснодаре — она хорошо прошла. Через год сделала уже вторую, и тогда начались мои поездки в Москву с выставочными проектами. Все активно пошло-поехало.
— Вы учились в трех разных институтах в Краснодаре, а потом в Черногории. Как эта образовательная «многослойность» отражается в ваших работах?
— Тут скорее нет такой явной многослойности. Первое образование — классическое, я училась на станковой графике. Специфика этой профессии в том, что обучалась созданию гравюр: травила металл, печатала гравюры.
Естественно, преподаватели понимали, что мы должны кем-то работать после выпуска. Либо остаешься свободным художником, что маловероятно, особенно в Краснодаре, либо занимаешься иллюстрацией книг. Раньше гравюры и офорты часто использовались именно в книжной иллюстрации, поэтому параллельно я получала образование, связанное с иллюстрацией. Возможно, поэтому мое искусство изначально было очень близко к иллюстрации.
Второе образование было педагогическим, но я не рассматриваю его как значительное влияние на мое творчество. Позже училась в Черногории, где был цикл лекций, но примерно 70% материала уже знала, так как самостоятельно изучала современное искусство. У нас был Центр современного искусства в Краснодаре, где можно было найти много книг для самообразования.
Многослойность моего творчества заключается в том, что совместились понятие современного искусства и иллюстративная техника рисования. Изначально работы были на уровне книжного повествования, а позже трансформировались в текстиль.
— КИСИ — самопровозглашенный институт. Что дает художнику обучение в «неофициальном» месте?
— У нас была художественная тусовка, но я там, кажется, уже не училась. К тому времени прослушала некоторые лекции, и курс был довольно общим — эти знания у меня уже были сформированы. Тем не менее я иногда приходила, так как там интересно рассказывали, и можно было узнать что-то новое.
— Вы работаете с разными техниками — линогравюра, офорт, монотипия. Как вы выбираете ее для конкретной работы? Что определяет этот выбор?
— Мне кажется, сознание само делает выбор. Если проанализировать, то раньше я мыслила так: когда нужно было создать что-то масштабное, повествовательное, я выбирала линогравюру. Это связано с тем, что исторически эта техника использовалась для газет, распространения информации и листовок.
Когда я работаю с сюжетом, который существовал ранее, перерабатываю и переосмысливаю его, я почти всегда использую линогравюру. Это своего рода зеркало, отсылка к прошлому, помогающая подчеркнуть изменения в настоящем.
Если же я хочу создать что-то сакральное, таинственное или дать зрителю возможность пофантазировать и рассмотреть технику подробнее, я выбираю другие методы. Сейчас, например, работаю с текстилем. При таком подходе все довольно линейно и графично, без резких линий и яркого цвета как в линогравюре. Мне нравятся современные ткани, потому что они совмещают в себе графику и живопись. Когда я создаю работу, прорезаю куски, получаются живописные моменты, которые могут взаимодействовать с пространством. Этот метод использую, когда нужно создать что-то более сложное.
— В ваших работах соединяются лубок и сцены насилия, народные промыслы и античность. Как происходит этот «творческий коллаж» в голове?
— В моих работах может присутствовать тема насилия, как в сложные моменты жизни, так и в хорошие. Но это не буквальное изображение жестокости или «расчлененки». За этим скрываются эмоции, а не прямые отсылки к трэшу.
Например, у меня была работа с тканью на тему Помпеи. Когда я работала над ней, возникла идея показать трагедию людей, но без использования красок. Я всегда балансирую на грани с такими темами, и чтобы показать эту грань, я использовала красные пайетки в большом количестве. Когда смотришь на работу, понимаешь весь ужас происходящего, но он представлен блестящим и красочным. Получается двойственное восприятие: с одной стороны — мрак, с другой — красота.
Я часто размышляю о смерти, и мне кажется странным, когда говорят, что нельзя ничего рисовать или думать на эту тему. Считаю, что если не обращаться к теме смерти вообще, то жизнь будет лишена опор, потому что не чувствуешь ее конечность. Такие темы нужно проговаривать и изображать. Поэтому я иногда использую юмористические сюжеты — это своего рода подход к восприятию, показывающий, что даже что-то плохое можно перевести в смех.
— Если бы ваши картины могли говорить, о чем бы они рассказали?
— Я думаю, если бы картины могли говорить, они бы в какой-то момент запутались в своих мыслях и просто стали бы музыкой. Это интересно, потому что когда меня спрашивают, могу ли я сделать описание каждой работы, у меня обычно есть общий проект с общим названием. Очень часто подписываю свои работы как части серии, например, «Вести из ниоткуда», «Текстиль №1», «Текстиль №2».
Я почти не придумываю название каждой работе, потому что знаю, что их всех объединяет общее название. Поэтому даже когда спрашивают про какие-то: «Что там показано? Что в этом углу нарисовано, а в том?» — считаю, что это поле для восприятия зрителя. Я даю ему направление с помощью общего описания, а то, что он видит и до чего дойдет в своих размышлениях — это дело зрителя. Для этого он и приходит на выставку. Поэтому, наверное, мои картины звучали бы музыкой, а не словами, чтобы не давать ничего конкретного.
— Как произошло знакомство с Антоном Козловым?
— Это мой друг. Мы познакомились, по-моему, это был то ли карантин, то ли конец карантина. Только помню, что я жила в Москве уже, и у меня как-то все туго на карантине было из продажи работ. Заметила такую тенденцию, что в этот период все почему-то начали покупать какие-то небольшие работы, которые не очень дорого стоили, либо тиражные. Хотя, как назло, в тот момент оставались только большие работы и что-то такое. И, в общем, да, было очень сложно.
С Антоном я познакомилась через его помощницу Катю (примечание редакции: Екатерина Чувашова — директор Коллекции Антона Козлова), которая написала мне, что появился такой коллекционер, который собирает новую серию. Он хотел бы посмотреть работы, потому что где-то что-то видел и ему понравилось. В комнате, в которой я работала и жила, показала труды, и он сразу приобрел часть из них. После этого мы сотрудничали целых три года: он постоянно просматривал все работы и серьезно подходил к формированию своей коллекции.
Я знаю, что мы, молодые художники, уже разделены на периоды: раннее творчество и то, что сейчас. Поэтому даже было смешно слышать фразу: «А что у тебя есть из раннего?» Познакомились, потом было большое хранилище, мастерская, мы постоянно общались, и вот я все ждала, пока не будет выставка коллекции.
— А как вообще относитесь к феномену коллекционирования?
— Мне это нравится, потому что за этот период довольно-таки много моих работ продалось коллекционерам, и ни одну из них я не показывала нигде. За последние три года только процентов 20 работ было показано, а все остальное сейчас в коллекциях. И я, наоборот, жду, когда же все начнут их выставлять. У меня складывается такое ощущение, что я просто в тусовке хожу, в то время как другие художники участвуют в выставках, а я нигде не участвую, но при этом тоже считаюсь художником.
— Как вы считаете: как будут взаимодействовать ваши работы с общей концепцией выставки?
— Я думаю, что сочетаться будет хорошо. Потому что я помню даже по сайту, по распределению работ в хранилище, там всегда все имело смысл и выстраивалось месяцами. Я думаю, если Антон решил сделать свою первую выставку, все очень хорошо подобрано и по содержанию, и по визуальной части. Но мне интересно, конечно, самой это посмотреть, потому что я ни разу не была в Ельцин Центре даже.
— Современное искусство — это круто?
— Наверное, я рассуждаю банально, как и все всегда рассуждали по поводу системы в России: она то складывается, то рассыпается, и каждый раз строится на каких-то руинах. Система существует, но она пока слабая в плане галерей и цен. Хотелось бы, чтобы цены были выше, ярмарки были круче, чтобы галереи могли позволить себе выезжать на международные ярмарки в крупном формате, а не так, что только то, что в чемодане поместилось, можно вывезти.
Когда я начинала заниматься современным искусством, были определенные сложности. В основном, у меня все всегда упиралось в деньги, если честно. Я не знаю, как у других художников, но у меня именно так. Не было денег, чтобы снять мастерскую, купить краски или что-то еще. Но это все со временем нарабатывается, и становится легче. Однако есть такой момент: в период, пока ты начинающий художник, тебе придется работать очень много. И главное за этот период не выгореть.
Чтобы оставаться в курсе событий даже после блокировки Google, подписывайтесь на Telegram-канал и группу Вконтакте «Моментов». Если вы хотите поделиться новостями с редакцией, сообщите на почту news@momenty.org.