Дмитрий Быков: «Христос — самый главный трикстер. Как Беня Крик, Остап Бендер или Штирлиц»

Про музыку 

Какую музыку я слушаю? Дочь моя — клинический психолог по образованию — как-то сказала, что по коридору нашей квартиры она идет как по маниакально-депрессивному синдрому. Маниакальная часть — у меня: Шостакович.  депрессивная — у моей жены: Чайковский. Я, действительно, предпочитаю слушать музыку нервическую. Восьмую симфонию Шостаковича, особенно ужасную ее третью часть. Его же марши и Пятую симфонию. Ничего не поделаешь — у меня простые вкусы. Прокофьева очень люблю. А не из классической музыки — французский шансон.

Про плутовской роман

Я начинаю читать цикл лекций для детей о плутовском романе и о том, что Евангелие было первым плутовским романом. Почему? Потому что Христос — самый главный трикстер. Милосердный. Фокусы показывает. Превращает воду в вино. Умирает и воскресает. И нет лучшего способа воспитать человека кроме как чудом. Беня Крик делает примерно тоже самое, как и Остап Бендер или Штирлиц. Взрослым сейчас это читать нельзя — они тут же побегут «стучать». А дети, если и побегут, то не сразу, а когда вырастут.

Фото: Александр Мамаев

Про поэтические строки, которые хочется присвоить

Мне всегда очень нравилась формула Новеллы Матвеевой, которую перед моим уходом в армию она дала мне как мантру. Она сказала, что иногда мне предстоит оказаться в ситуации, когда надо быстро ввести себя в состояние ненависти и эти строки вам помогут:   

Вот тебе, гадина!
Вот тебе, гадюка!
Вот тебе за Гайдна!
Вот тебе за Глюка!

Я хотел бы быть автором этих строк, да и вообще всего, что написала Новелла Матвеева. Но ограничиваюсь тем, что дружу с автором. 

Фото: Александр Мамаев

Про уральскую поэтическую школу

Она, безусловно, существует. Но проблема в том, что именно как «школа», на самом деле, она отсутствует. Потому что есть разные поэты, объединенные одним, достаточно активным менеджером. Конечно, на Урале очень много замечательных авторов, разнообразных, не образующих единого мейнстрима. Что их несколько роднит, так это, с одной стороны, страшная зависимость от Москвы, ну, например, от Гандлевского. А во-вторых, страшное желание показать, что они независимы и гораздо лучше. Но это вечная проблема любой поэтической школы. Как говорил доктор Спок: «У подростка два главных страха — неужели я такой как все и неужели я не такой как все». 

Фото: Александр Мамаев

Про Илью Кормильцева

Он был моим близким другом и по-настоящему меня восхищал. Я, пожалуй, не встречал никого умнее Ильи. И этот тон… в нем даже было что-то циничное — я помню, как мы с ним летели на книжную ярмарку, он — от своего издательства авангардного, я просто как писатель. Пошли в хвост самолета поболтать, началась резкая турбулентность. Я терпеть этого не могу и сильно перепугался. Я говорю, Илюха, что это? А он мне — самолет не выдержал такой концентрации интеллекта!

Он был человек очень свободного сознания и как-то сказал мне две вещи, которые меня поразили. Серьезность в Россию вернется через возрождение архаики и ради этого архаику можно потерпеть. Это меня утешает в некоторые минуты. И еще он сказал: ничего в человеке не изменится, пока не изменится биологический носитель — через триста лет физическое бессмертие будет достигнуто. И с органической своей ухмылкой добавил — как раз пишу рассказ о человеке, который умрет ровно за день до того, как бессмертие будет достигнуто.

Кроме того, мне однажды очень понравилась его фраза: «Зачем тебе слово эгоист, когда уже есть слово человек?» Я так теперь всегда отвечаю женщинам, которые меня обвиняют в эгоизме. Я Кормильцева любил и мне его страшно не хватает. И я предпочитаю думать, что он не умер, а уехал в Перу, куда он всю жизнь собирался перебраться. 

Фото: Александр Мамаев

Про смерть

Долгий и тщательный самоанализ привел меня к мысли о том, что… как у Набокова в Ultima Thule или у Толстого в «Записках сумасшедшего» — мысли о смерти несовместимы с сознанием. Следовательно, что-то одно из этого не существует. Помните, как сказал в свое время Оскар Уайльд: «Что-то исчезает, то ли я, то ли обои». Вот так примерно. 

Про книгу о будущем России

Если бы я писал книгу о недалеком будущем России, то это была бы утопия. Вы даже не поверите, насколько быстро все будет хорошо. Антиутопия — жанр приевшийся. Давно уже доктор филологии Владимир Новиков сказал, что на крыльце каждого приличного издательства, на двери, должно висеть объявление: «С антиутопиями вход воспрещен!» Уже слишком много было этого добра. Антиутопия — это отказ от исторического усилия. Сегодня надо писать утопии. Потому что утопия — это интересно. И я могу потом как-нибудь рассказать подробно, но наедине, чтобы слишком большое количество народа не сперло сюжет.